Валерий Язвицкий - Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)
Стиснул руки Иван Васильевич, шепчет в тоске:
— Трудно и горько мне, Дарьюшка, цвет мой благоуханный, Дарьюшка…
Вошел дворецкий и заложил дверь на крюк.
— Садись сюды, ко мне, Данилушка, — тихо молвил государь, — ты сам ведь знаешь — скоро война. Царевна потом приедет. Завтра Филиппово заговенье, а там пост. Хощу ныне проститься с голубкой моей…
Заволновался дворецкий и прерывисто зашептал:
— Она меня о сем же молила, дабы челом тобе бил от нее, убивается вельми. Постом ведь постригаться будет…
Иван Васильевич зажал лицо руками, сдавил на миг виски и заговорил снова:
— Все, Данилушка, мною обдумано. Монастырь-то Вознесенский избрал яз, где княжны все и княгини ангельский чин принимали. Дабы жила там, как княгиня, в почете. Яз ее за жену свою почитаю, хоша и не венчаны мы… Слышь, Данилушка?
Дворецкий молча поцеловал руку великому князю.
— Яз тобе в дар из подмосковных моих выберу сельцо, которое побогаче. Ты ж его в монастырь дай своим именем, яко вклад за Дарьюшку мою. Да из казны моей возьми десять золотых корабленников. После-то еще казной давать буду. Следи, дабы уход за ней был и в почете бы она была…
Иван Васильевич поднялся со скамьи и молча прошелся вдоль покоя своего, потом остановился возле дворецкого и молвил:
— Не наша воля, Данилушка, в сей юдоли земной, а Божья. С самой игуменьей у Вознесенья-то поговори и о вкладах скажи твердо, ибо мной решено все, как тобе сказывал…
Дворецкий поклонился до земли государю:
— Спаси тя Господь, государь, да укрепит Он душу твою…
— Иди, Данилушка, — печально сказал Иван Васильевич. — Расскажи все Дарьюшке. Нету в сем вины моей, все ж мука ее от меня идет. Скажи, ныне вечером видеть ее хочу…
Государь снова прошелся вдоль покоя и добавил:
— Пойди к государыне Марье Ярославне, проси ее тайно сей же часец ко мне, а потом тайно же Ивана Фрязина к нам приведи…
Иван Васильевич в каком-то забвении ходил взад и вперед по своему покою, когда вошла к нему Марья Ярославна и окликнула его:
— Иванушка, пошто звал ты меня? Люди у меня были — Данилушка посему не хотел ничего сказывать…
Иван Васильевич молча поздоровался с матерью и, поцеловав ее руку, сказал ласково:
— Садись, моя матушка, сюды к столу. Яз тобе все поведаю. Сей часец придет сюды Иван Фрязин. Воротился он из Рыма…
Марья Ярославна сразу оживилась и заволновалась:
— Когда же, сыночек, приехал он?
— Придет, вот сам и поведает. Лик царевны грецкой привез он, на доске кипарисовой писанный. Вот мы с тобой и поглядим его. Потом ты расспроси Фрязина-то, как ты сие умеешь, обо всем, спроси посла-то нашего, а яз послушаю. Да и сам, может, о чем-либо его попытаю…
— Когда же придет-то он? — нетерпеливо воскликнула великая княгиня.
— Сей часец, матушка, — ответил Иван Васильевич, — а ты, молю, погляди на лик-то ее и скажи все мне. Материнское-то сердце — вещун верный…
Дворецкий, постучав, приотворил слегка дверь и спросил:
— Приказываешь ли, государь, пред лицо твое стать?
— Веди сюды Фрязина, потом нас втроем оставь. Никого сюды не пущай…
Иван-денежник вошел и низко поклонился, касаясь рукой по русскому обычаю самого пола. Потом, как принявший православие, перекрестился на образ по-православному. Усмехнулся Иван Васильевич, представив себе, как его денежник молился перед папой, крестясь по-католически.
— Двурушничал, — чуть слышно сорвалось с его губ.
— Многие лета вам, государь и государыня, жить во здравии, — почтительно молвил венецианец.
— Здравствуй и ты, — ответил государь, — сказывай.
Иван-денежник снова поклонился, достал из-под полы кожаный ящичек красивой работы, тисненный золотым узором, и, сняв с него крышку, преподнес Ивану Васильевичу. В ящичке лежала кипарисовая доска. На ней сухими красками, разведенными яичным желтком с клеем, написан был лик царевны Зои.
Государь и государыня впились глазами в изображение на доске. На них смотрела полная девушка лет двадцати трех в итальянском плаще из парчи, отороченном соболями. Из-под плаща виднелось пурпуровое платье. На голове царевны, среди густых черных волос, сверкал золотой обруч, наподобие короны, увитый нитями крупного жемчуга.
Лицо царевны, белое, с нежным румянцем на щеках, понравилось Марье Ярославне, и она сказала сыну:
— Личико-то у ней баское. Токмо вот губы-то толстоваты, да и в глазах ни ласки, ни доброты нету…
— Государыня, досфоль слово молвить, — вкрадчиво попросил денежник.
— Сказывай, — сухо ответила государыня.
— Сие токмо на иконе, — быстро заговорил венецианец, пришепетывая при трудных ему словах, — глаза у царевни хороши, ласкови, а на иконе нет. На щеках румянец.
Иван Васильевич по складу рта царевны понял, что чувственна она и властна, а глаза ее неверны. На миг мелькнули пред ним голубые глаза юной княгини и темные глаза Дарьюшки…
— Чужая царевна-то сердцу моему, — молвил он матери, — видать в ней дщерь латыньства рымского. — Бают, сирота она? — спросила Марья Ярославна у посла.
— Сирота она, государыня, — быстро затараторил денежник. — Старшая сестра ее, Екатерина, — вдова Стефана, короля Боснии. Братья тоже старше царевни, Андрей и Мануил, — оба у папы живут…
— Сказывай, — перебил его Иван Васильевич, — что тобе папа о женитьбе приказывал и как меня чтил и послов моих как принимал?
— Его святейшество чтил тя, государь, как господаря великого, как короля, и на брак тя с царевной благословляет. Сама царевна рада и со всей охотой согласье дает идти за тобя. Его кардинал Виссарион грек, который у невести твоей, государь, учителем, вельми ласков к послам, а тобя наивисоко чтит. Приказал папа-то привезти тобе «опасни» грамоти для бояр твоих на два года по всем землям, а опричь того письма послал государям всех латиньских земель, для ради тобя, государь, повсюду бы с честью великой принимали царевну…
— Где же сии опасные грамоты?
— Привезет их вборзе с собой посланец папский Антон, тоже, как и яз, венецианец. Будет твоим боярам слободни проезд по Рому по всем королевствам и княжествам…
— Награжу тя за верную службу щедро, — сказал Иван Васильевич, — иди. Когда надобно будет, призову для ради сих же дел…
С благодарностями и низкими поклонами вышел денежник из покоя государя московского.
Мать и сын остались одни и сидели молча за столом, разглядывая изображение греческой царевны. Первым нарушил молчание Иван Васильевич и, усмехнувшись, сказал:
— Что другое, а детей рожать горазда будет…
— Бог ее ведает, сыночек, — тихо и в раздумье произнесла Марья Ярославна, — что она в дом-то нам принесет…
— Разве сие угадаешь, матушка? — грустно ответил Иван Васильевич. — Чужая она всем нам, особенно Ванюшеньке. Вижу, чует он, что злой ему мачехой царевна будет. Токмо теперь уж поздно перепряжку-то деять. Да, может, лучше-то и не найдешь…
Иван Васильевич помолчал и добавил:
— Хочу тобе, матунька, как на духу покаяться. Токмо трех любил яз. Одну в ранние юные годы, всего две недельки. Любил на походе, да и не сердцем любил, а токмо телом. Вторая-то была княгинюшка моя, Марьюшка, нежная и ласковая. Сердцем всем полюбил ее, голубушку. Отцом чрез нее стал, а Господь ее от меня отнял.
Иван Васильевич замолчал, сжимая свои руки. Язык его не поворачивался сказать о Дарьюшке даже матери. Марья Ярославна положила руку на плечо сына и сказала ему, как говорила маленькому:
— А ты не бойсь, сыночек. Материнское-то сердце все у дитя своего уразумеет.
Приник Иван Васильевич лицом к руке матери и зашептал:
— Третьей-то яз и сердце и душу навек отдал, матунька. Токмо имя ее не спрашивай, а ежели сама потом догадаешься, держи сие в тайне про собя, дабы ни один человек о сем не ведал…
Он почувствовал, как другая рука его матери ласково легла ему на голову, и стал сразу он как бы малым дитем, вздохнул глубоко и прерывисто, словно наплакался вдоволь. Успокоился сразу и заговорил с тихой печалью:
— Все три мя любили, а последняя больше двух первых. Истинной женой мне была, да не может вот княгиней стать, займет ее место царевна чужой земли, и сама мне совсем чужая…
— А ты не кручинься, Иванушка, — ласково заговорила государыня. — Бог поможет, забудешь с годами любу свою, а с царевной-то, Бог даст, стерпится-слюбится…
Иван встал из-за стола и, пройдясь вдоль покоя, молвил матери:
— От ласки твоей, матушка, легче сердцу моему, и силы душевной у меня прибыло. Поборю яз собя, может, забуду и любу свою, токмо вот радостей сих на земле мне никогда уж больше не ведать…
Среди ночи проснулся Иван Васильевич, чувствуя, как горячие струйки бегут по его щеке и шее. Открыл глаза и при свете лампад увидел: Дарьюшка, припав к нему, лежит неподвижно… Молча погладил он ее волосы и мокрые от слез щеки, но она не шевельнулась, словно застыла, и вдруг всей душой своей и всем телом он почувствовал разлуку навсегда. Жадно обнял ее, целует…
